ПОЛИЛОГИ-Я

"БОЛЬШЕ, ЧЕМ ФЕНОМЕНО-Я"

Действующие голоса: Я, Собственное, Другое и Чуждое
Изрекающие: Анна Конева, Екатерина Сурова, Влад Трофимов и Хор.
Тексты: Е.Э. Сурова, А.В. Конева, В.Ю. Трофимов.

Собственное: Великий Пост-Модерн мертв. Текст убивает речь...

Хор: Жило-было Слово... Разбилось оно о Башню Вавилонскую и стало книгой, потеряв смысл и вкус...

Другое: Текст разорвал банальные границы, привнеся новые смыслы и голоса. Собственное: Для самосознания Другое находится как вовне, так и внутри, ибо через него можно удостовериться в себе. Таким образом, осуществляется двойное движение самосознаний, которые признают себя признающими друг друга.

Я: Я слушаю как за окном: только хтонический ветер и вялые листья. Оно пытается совершиться, но моё Я, точнее его отсутствие, мешает ему быть. Я бы мог стать римским императором, но меня нет, и поэтому Я становится им.

Хор: Ветер усиливается, и с Запада приходят варвары, принося с собой незнакомый ландшафт. Они обошли Великую стену и теперь заполняют залы, занимая наши места, требуя повторить на бис конец "Священной империи". Империя сгорает до тла, охваченная пламенем страсти и бунта, в сумасшествии и неверии.

Чуждое: С разрушением Берлинской стены было нарушено равновесие русского космоса. Более чем 20 лет послевоенного застоя смогли сохранить практически нетронутой часть основ русской культуры. Миф, сложившийся вокруг постсталинского государства, по прошествии некоторого времени уже не выдерживает никакой критики. Единственное, что в нем реально, это то, что большевики и их последователи действительно явились воплощением метафоры уничтожения. Уничтожение Бога и человека.

Другое: Деятели советской эпохи нанесли решающий удар в войне, не прекращающейся на протяжении всей русской истории, в войне между христианством и язычеством, установив, тем самым, неограниченную власть последнего. До середины 30-х годов им удалось сделать парадоксальную вещь: уничтожив христианство, являющееся в течении тысячелетия основой русской культуры, уничтожив Бога, они не смогли уничтожить сакральное в русской культуре.

Хор: Советская культура - это культура насквозь языческая, наполненная идеологическими и архаическими мифами. Это странный симбиоз традиции и традиции. С одной стороны, не до конца уничтоженная православная традиция, с другой стороны - не до конца осуществленное единство псевдоатеистического язычества с русским марксизмом.

Чуждое: Современный русский человек непосредственно ощущает связь с тем первоначальным ландшафтом, который породил эту культуру, который, до некоторой степени, продолжает окружать нас и сейчас. Одновременно, это человек "цивилизации", ощущающий своё исчезновение в рамках городского ландшафта. Мы отгораживаемся от окружающего мира холодеющей кожей бетонных стен, телефоном, телевизором, и другими средствами самоограничения и коммуникации. Но многие экзистенциальные переживания связаны для нас именно с первоначальным ландшафтом, существовавшим тысячу лет, но начинающим исчезать именно сейчас.

Хор: Что-то сломалось, что-то рухнуло в культуре, убившей Бога, сделавшей это не исподволь, а по-русски открыто.

Я: В истории нашего города, в одной из его мифологем, связанных с Блокадой, есть хорошо известная всем страница, написанная слабеющей детской рукой. "Все умерли. Осталась одна Таня." Что было после - текст не указывает. Это фигура умолчания. Фигура смерти. После не было ничего. Ибо всё было разрушено, и люди покинули этот мир. Мы, подобно этой девочке, существуем в ситуации последнего человека в мире. Мы умрём, но смерти не будет, ибо тот, кому она адресована, мёртв. Боль приходит, но мы её не ощущаем. Ибо это Рагнарёк - момент восхождения от одного мира к другому, от элементарного к Элементарному. Как "символ", он соединяет в себе два равновеликих начала, два равновеликих мира. От архаического, циклического мира образ Рагнарёка заимствует идею умирания и возрождения. От христианского, исторического -идею начала мира. Это две модели времени, две модели смерти, в совокупности задающие исчезновение.

Хор: Все умерли...

Чуждое: Но страшного суда не будет. Мы видели в их глазах ужас, но они должны были нас убить. Тогда мы вытащили свои револьверы и расстреляли их ... В первый момент было легко и свободно. Смерть Богов, их нелепые позы, вызывали детскую радость и любопытство. Похожие на танец. Мы читали письмена на их коже и говорили вам. Так незаметно мы проговорили смерть. Хор: Все кружится и мелькает, сплетается змеиным клубком как в начале августа в праздник Янки Купалы. Страшно приблизиться к этому, страшно дотронуться. Но кровь холодеет, когда ты вглядываешься в зеркальный щит, созерцая своего отсутствующего двойника.

Другое: Мы утверждаем себя только через Другое и Другое становится собственным. Мое Я, как и все обобщенные абстракции, не существует. Но оно пульсирует в мое воображении в перформативном создании-уничтожении. Я остаюсь самим собой, изменяясь столь же медленно, как и мир вокруг, даже еще медленнее, так как жизненный мир пригоден для описания своей реальностью мифа, замещаемого Своим Другим в процессе исторического времени. Я же является лишь Своим, глубокой метафорой уничтожения, лишенной истории, состоящей из Иного, Другого, Любого и Чуждого, ибо Собственное является только присвоением, некоей "черной дырой", в своей замкнутости противостоящей открытости Бытия. Мой мир, таким образом, наличествует лишь внутри меня, так как вне меня нет ничего другого, кроме уже воспринятого и присвоенного.

Хор: Здесь Я становится границей Небытия.

Другое: Я двоится, познавая объективированное Моим Другим. Собственное является вторичностью интерпретируемого, зоной Небытия, сферой Не-Я. Присвоение жизненного мира заполняет позитивную сторону, познающую объективированное Моим Другим. Негативная часть моего Собственного рождается рефлексией над позитивной стороной.

Чуждое: Так выделились две сферы, подобные Бытию-Небытию, "Я-Другое" и "Не-Я". Здесь надо присмотреться внимательнее. Сфера He-Бытия, интерпретации оказывается, таким образом, полноценной сферой Собственного. Собственное становится здесь субъективным исследователем объективного мифа Моего Другого.

Собственное: "Антропология держит перед человеком большое зеркало и дает ему возможность посмотреть на себя во всем его безграничном разнообразии"'. Она открывает то Иное во мне, что без соотнесенности с Другим оказывается невыявленным.

Другое: Отсутствие зеркала-собеседника уничтожает собственно телесность, рождая шизоидную беседу с самим собой, абсолютизацией самости уничтожая Творца, Автора. Так уничтожается индивидуальное и рождается коллективное-в-себе. Я -неЯ, Я - Другое, Я - Иное, Я - Прочее и прочее, и прочее...Я творю своим словом свой мир, и что в этом мире может быть для меня истинно, кроме себя сотворенного мною? Я увидел, я услышал, я отрефлексировал. Я - единственный объект познания. Я - единственный субъект познания. Я - единственное непознаваемое. Так, все, чего касается наша мысль , становится парадоксом, рано или поздно, как и само понятие телесность, по сути своей противостоящее телу. Тело в телесности дробится на феномены, теряет целостность, обретая He-Бытие в двойственности меры.

Хор: Бич мира - страх. Он гонит и оформляет, заставляет отрешиться, не помнить ни о чем, кроме себя. Бегство от ужаса.

Я: Ужас одиночества, отсутствия отражения в зеркале, отсутствия тени, отсутствия двойника. Это ужас стойкого оловянного солдатика, который вдруг обнаружил, что* балерина, которую он полюбил за прекрасную одноногость, имеет две ноги... Это и страх самого себя, страх внутреннего зеркала, ужас раздвоения личности в сугубом одиночестве. Что увижу я, если осмелюсь вглядеться вглубь самого себя? Дьявол или облезлая мышь, что страшнее? Этот страх Моего Я порождает создание и воссоздание Я-Другого - вечно присутствующего и жаждущего своего Иного -отсутствующего двойника.

Хор: Висячие сады воображения отражаются в бесконечном лабиринте зеркал покинутого сознания Я.

Собственное: Мое Собственное есть присвоение моего воображаемого или воображенного мною, но воображение должно не столько конструировать и создавать образы - воплощая интенцию творца - но дешифровывать и реконструировать существующие - всегда в настоящем - приобщая человека к первичным ландшафтам и смыслам, к тому, что Юнг назвал "первобытным в человеке". Мое Я - Я-Воображаемое. Оно мутирует и линяет, облачаясь в иные смыслы, поглощая пространства вокруг себя и небрежно прикасаясь к временам, оно становится галереей образов, застывших в мертвом музее, Музее Воображения или Воображаемом Музее, гениально провиденным А.Мальро. "Тьма... И Дух носился над водою..." Воображаемое Я вмещает в себя весь мир, находясь на хрупкой грани Бытия и Небытия. Хор: Так наступает смерть мира, являя собой Рагнарёк. Другое: Вырванные картинки, остальное всё слилось, потеряв смысл. Раскадровка. Всё, что осталось за кадром, не имеет смысла, ибо лишено субъекта. Я смотрится в мир как в зеркальный щит Афины Паллады, стекленея от ужаса своего отсутствия. Мир, лишённый пространства, предполагает наличие Я-Иного, воспринимаемого вечно присутствующим Я - Другим. В меня как бы перетекает отражённое в зеркале, превращаясь в отстранённое Я. Субъект уже выделил нужное и структурировал его, но он не нашёл ничего нового. Хаос...

Хор: Хаос должен быть изничтожен, упорядочен и преобразован. Из Хаоса нарастает настоящее, стремясь остаться в пульсирующем голосе настающего, полагая границу между этим и тем, мгновением и течением, Учителем и Учением. Чуждое: Необходимым условием возникновения интерпретации является самоосознание индивидом себя как "отличного-от", что осуществляется в опыте маргинальности любого Порядка.

Собственное: Понятие маргинальности как "бахромы других философских и художественных практик, лишенных интереса к поддержанию мифа о единстве мира и разума" *, сначала возникает лишь как знак "отличного-от". Опыт маргинальности возникает как опыт комментирования, от-странения, понимания Собственного как странного по отношению к Другому. Странствия странного приводят впоследствии к осмыслению странности Чуждого и выделения идеи как единой структурирующей Собственный мир. Всякое какое бы то ни было "одно обязательно порождает и свою собственную структуру, и структуру всего иного, чему оно противоположно и с чем оно сравнивается" **. Так, маргинальная идея, зародившись, сначала лишь расшатывает культуру, коварно кристаллизируясь в ней, чтобы затем взорвать ее изнутри и войти в ткань новой культурной реальности, сформировав ее твердь, ее костяк, ее структуру. Опыт маргинальности, таким образом, выступает опытом переосмысления мира по преимуществу.

Чуждое: Комментарий как толкование безоговорочно противопоставляется Интерпретации как переосмыслению. Само слово "комментарий" отсутствует в философских словарях, уступая место "интерпретации". Объективирование субъекта как смерть Автора уничтожает саму возможность комментария. Интерпретатор же, внося смысл в Чуждое, совершает акт насилия над ним. Анализирование становится методом убийства, структуралисты производят новый "анатомический театр", где телом становится текст.

Хор: Текст - это не произведение, его душа, в лице Автора, уничтожена, это мертвое тело языка. "В начале было Слово" - над трупиком старого Бога склонился Интерпретатор, став новым Творцом.

Другое: Но невозможность оживить мертвый Логос привела к тому, что душой нового творения (как, собственно, и в незапамятные времена) стал живой Мифос как образ наличного Бытия, как не сходящее с языка "здесь и теперь". Образ и метафора не требуют определения объема содержания - глубина осознается каждым в меру его способностей. Но при этом осознается именно каждым.

Чуждое: Монады-индивидуальности *, множа собственные миры, тем не менее не могут существовать без Другого. В искусстве это зритель, чей диалог с автором, произведением, и их голосами в культуре становится диалогом глухих, которые множат собственные голоса, не слыша друг друга. Диалог двух индивидуальностей всегда проблематичен, поскольку произведение, как автор, как зритель, живет в собственном мире, рождает собственные смыслы, оно, как другое произведение, другой автор, другой зритель, любой текст, есть монада. Собственное: Монада всегда любая, неповторяемая уникальность, единица, она - любима, потому что единственна, она - незаменимая конкретность - полнота актуального бытия. Христианская любовь сменяет языческую "ладу", ибо любимый - любой. Но модернизм русских футуристов извлекает из архетипических глубин "Ладомира", восстающего против любомудрия и однозначности смысла. В постмодерне монадой становится текст - от метатекста культуры до "смутного объекта желания", и этим текстом становится Любой, что отсылает нас вновь к языческому пониманию любви **.

Хор: Целью огромного числа произведений современного искусства является попытка представить непредставимое.

Чуждое: Предметом собственного творчества становлюсь я сам. Автор полностью переходит в текст. Произведение творца, ставшее двойником, - это образ произведения, выполняющего функцию самого автора. Художник создает портрет, более живой, чем модель, на котором остаётся лишь Я-Иное, явленное другому. Сам же герой, совершая ряд за рядом свои злодеяния, лишь отаётся собственным двойни ком. Портрет же, изменяясь, фактически, творит реальность вокруг Дориана Грея. Как итог - смерть (убийство) автора, смерть (убийство) портрета, самоубийство. Будучи портретом самого себя, Дориан Грей умер ещё при своем рождении. Это чудовище намного страшнее банальной оппозиции автора и творца, доктора Франкенштейна и его мутанта. Это автор-текст, автор-паук. Это троичное He-Бытие, заменяющее сакраментальное единство.

Другое: Произведение искусства живет самостоятельной жизнью, порождает собственные смыслы. Автор, создавший произведение, выступает как один из зрителей, он не может претендовать на абсолютную точку зрения, представленное произведение есть всего лишь его видение мира. Это видение - видение, которое не только не предпринимает попыток добиться сходства с реальностью, но создает сверхреальное пространство, заставляя нас - зрителей и себя - жить в нем.

Чуждое: Это пространство "виртуальных реалий" Интернета и человеческого воображения, где, в совпадении границ желания с совершенством техники, "приглашение" произведения преступить свои границы перестает быть метафорой, перестает адресоваться к "умному видению", но становится действительным преступлением, искушением моего Я несказанной легкостью фальсифискации собственных метаморфоз.

Я: Назревает бунт против исторического. Мы существуем в настающем настоящем. Парадокс постмодерна в том, что он сочетает в себе две модели времени: историческую и постисторическую. Это борьба хаоса совершившегося с хаосом настоящего. Отсутствие присутствующего живого и присутствие отсутствующего мёртвого, это - автор-текст, автор-паук. Это Я-Иное, Я-Зеркало, Я-Рагнарёк. И мазохизм решает судьбу мира. В наивысшей степени это проявляется у Творца, у автора.

Чуждое: Так, живописцами XX века создается парадоксальный образ мира - это мир человеческой игры, мир карнавала, фантазии. Это мир "всего во всем", буквально понятое всеединство. Кандинский, Шагал, Пикассо заставляют нас участвовать в метаморфозах бытия, мрачные миры Дали заставляют нас прозреть бездну небытия в вещах и явлениях обыденного мира и увидеть реальное в неземном. Фантазия заменяет представление, а воля становится апогеем мазохизма.

Хор: Бог умер? Как бы не так. Святое всегда свято. Ибо: "Какую же лучшую и более драгоценную жертву ради него могли бы принести Богу как не его самого. Но не дивно ли это, что ему в дар приносишь его же и платишь за него им же самим?" * Это процесс саморазрушения. Но мазохизм не постигает своего апогея.

Другое: Конец горизонта для обозримых миров Гумпрехта взрывается в немецкой культуре начала XX века романом Роберта Музиля "Человек без свойств". Для апокалипсиса этот роман был поразительно комичен. Комедия национальной идеи уподоблялась некоему дон-кихотству с его средневековой наивностью. Для создания хороших средних веков, по Умберто Эко, нам необходима "мировая империя , которая разваливается" и герой, вобравший в себя все ее достояния. Это Ульрих - человек "с чувством возможности". Кризис... Но не кризис крушения старого, а кризис рождения нового.

Чуждое: Образ единого гармоничного мироздания, подчиненного идее вселенского разума и порядка, пронесенной культурой от античности до нашего времени, изменился. В наше время центром культуры стала индивидуальная единица, а сама культура приобрела расплывчатость и неустойчивость. От-дельный, само-стоятельный индивид не может удержать гармонию мира. "Для того, чтобы управлять (миром), нужно, - как сказал Воланд в романе М.А.Булгакова, - как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок...", не говоря уже о собственной концепции гармонии мироздания.

Собственное: Платоновское видение, око Бытия, заменяется хайдеггеровским звучащим Бытием, языком. В немецкой среде рождается "мировоззрение радикальной множественности". Но его можно рассматривать не как Хаос, а как определенный тип целостности, суть которой в бесконечности переходов и взаимосвязей, воспринимаемых коммуникативным разумом. Этот разум не принадлежит внешнему, т.к. нельзя выйти "за пределы опыта", но рождает некоторые межсферы, где Каждое связывается с Другим. Бернхард Вальденфельс предлагает в своей работе "Своя культура и чужая культура" два аспекта упорядочивания: Общий порядок и Отдельный порядок.

Я: Мир утратил однозначность соответствий, в современной культуре мы видим, "образ расколотого, вздыбленного мира, чья фрагментарность и есть его порядок, мира, брызнувшего во все стороны осколками, растекающегося аморфным веществом или застывшего мертвой геометрической фигурой".

Хор: Апофеозом выписывается грандиозная по значимости для всей культуры нашего века фигура Бога в конъюнктиве. "Наверное, и бог, предпочитает говорить о своем мире в conjunctivus potentialis ( hie dixerit quisqiam - здесь можно и возразить...), ибо бог создает мир, думая при этом, что сошло бы и по-другому..."

Чуждое: Ирония становится способом мышления XX века. Она стала изначальной установкой сознания по отношению к прошлому, которое требуется переосмыслить: иронично, без наивности; по отношению к будущему - возьмем, к примеру, романы-антиутопии, появившиеся в XX веке, которые убеждают нас в том, что "построение рая на земле процесс трудоемкий и неблагодарный", поскольку "беспокойные представители разделенного человечества не могут не заглядывать в тарелки соседей"; и особенно по отношению к настоящему, которое представляется устроенным как "ризома" Делеза и Гваттари - в нем каждая дорожка может пересечься или не пересечься с другой, в нем нет ни центра, ни периферии, ни начала, ни конца - структура его безгранична и непостигаема.

Хор: Мы живем в нарастающем настоящем. Поток сознания превращается в водопад жизненного мира. Это лишь желание жертвы, приносится в жертву кто-то иной, будь то распятый любовью Христос, или затравленный искалеченный Пан.

Я: Все есть все. Все - это предел, окончание и, одновременно, предельное обобщение. Для современного сознания магия этого слова почти растворилась, так как стала привычным способом обобщения. Во многих европейских языках слово "все" обозначает как предельный способ обобщения, так и границу, за которой непосредственное бытие здесь и сейчас обрывается. Таково немецкое Alles, французское Tous , английское АН, греческое pan . Но для эллина звучание слова "пан" еще не утеряло своего пограничного значения. Ибо эта граница несла в себе как воспоминание о дионисийских мистериях, так и предельность философского обобщения. Превратившись в грамматическую частицу, лесной бог был пойман сетями хитроумного Логоса. Первейший из мудрых произнес эпитафию, с коей и началась философия.

Хор: Все есть Пан - и Пан есть огонь, мерами возгорающий и мерами затухающий. Это первая размеренность стихии. Именно в этом слове греческого языка заключена та граница, о которой идет речь. Граница между Логосом и Мифосом, Речью и Письмом, Законом и Сказанием.

Другое: Человек - образ и подобие Творца. Как взлееяна эта мысль автором в преддверии конца. Образ двойника маячит в тумане и темноте постмодернистского хаоса. Но лишь в подобии так ярко вырисовывается различие. Господь рождает Явь, а ты - Небытие. Твой мир лишь голограмма. Ты её освещаешь, дробишь. Но твой мир мёртв и, заходя за эту черту, ты видишь своё Ничто. Ибо: "Наказание за желание - это агония неудовлетворённости." * Так говорит моё Я, сбрасывая пожелтевшую кожу,открываясь бытию, находящемуся за чертой. Я возвращает себе себя, утраченное в этой битве. Я уже не автор, Я уже настоящее Я-Иное.

Хор: Творец и тварь. Тварь уже по положению своему лишена ответственности за Творца, коий всегда жертвенен, ежели добр и благ. И гибнут Боги за своих чад. И свершается миг Рагнарёка, длящийся вечно. Ибо и Вечность лишь миг в ожидании Субъекта. И какой смысл длить то, о чём никто никогда не узнает.

Другое: Воображение есть реализованная интенция творца, которая своим наличным бытием - произведения-текста-мира - представляет некое отсутствие. Оно нуждается в восполнении, которое есть "восполнение восполнения" и, как таковое, оно небезопасно, потому что ускользает от простой альтернативы присутствия и отсутствия. "Если существование есть общая форма бытия, то нечто существующее всегда является тем, что есть иное. И нечто написанное, поскольку повторяется и остается тождественно себе в следе, не склоняется до различий между существующими вещами *. Зияние бытия и метаморфозы смысла творятся в повседневности и тварь становится ответственной как Творец.

Хор: Да, мир велик, а ты мал.

Собственное: Но твой мирок - тепленький и уютный, твое солнце - золотое и горячее, а не бледное и холодное. Лишь вблизи различима игра теней и красок. А есть ли жизнь там, в дали и холоде? Ты съежился. Иголки делают тебя пушистым. И метаморфозы творятся у блюдца с молоком. Рождается нежное и своенравное, грациозно первым входящее в твое новое жилище. Колючки Страха сменяются мягким наслаждением. А рождающаяся новая метаморфоза шалит, играя, спутывает нити и планы. В конечном счете, шлепается и заливается слезами, разрушая и одновременно творя гармонию. Далекие звезды и огоньки соседнего дома манят и пугают его. Восхищенный Страх. И новая метаморфоза рождает новый мир. Ты чувствуешь себя титаном, породившим танцующцю звезду.

Другое: Стремление к совершенству и Порядку длит их следование, которое само и есть порядок. Так, принимая весь мир в себя, уже ощущаешь, что неплохо бы основать первое примитивное общество в себе самом. Миф уже зародился. И, подобно Вико, видишь ты и человека, и титана.

Собственное: Теперь требуется соблюсти ритуалы. Ты изнутри исколот иголками собственных Я (или стрелами аборигенов, противящимися вторжению твоего сознания?). Но созревает вместе с метаморфозами инстинкт самосохранения, первый росток гуманизма. Ты крадешься в себе самом, испепеляемый леденящим ужасом неверного движения, а вокруг кружат люди в леопардовых шкурах, в жажде пить кровь новой жертвы из потаенного черепа.

Чуждое: Сверхшизоидное Я развивается неравномерно - вот-вот и последует необходимость в создании внутренней социальной антропологии. Ибо угасшие чужие миры уже навсегда недоступны, а ты - одинокий воин в ночных невидимых джунглях. Ты жаден до жизни, и упустить хоть миг блаженного Страха в поисках себя-Единого не под силу. Так, преисполнившись собой, обретая самое себя в постижении, ты удаляешься от себя, как Иного, и стремишься разрушить шизоидность акта познания.

Хор: Все есть Я. И все любимо и ненавидимо от полноты бытия. - Грех чревоугодия.- Порядок Хаоса перешел к Хаосу Порядка. Слово уже зародилось в душе и прошумело дождем в джунглях.

Собственное: И вот тот белокожий (антрополог?- со-мнения всегда со мной). Он большой и добрый титан. Он пройдет и проложит путь Другим. Другой вылечит и накормит. Иной уничтожит, в конце концов. А Иные Иных создадут миф о тех Любых, каких нет *. И Другой Другого усомнится. Со-мнения будут с ним, и маленькие отравленные стрелы подвергнутся дотошному анализу. А духи так и останутся за деревьями. На них никто не обратит внимания, так как некому будет их бояться. И станут джунгли лишь сказкой. Потеряют свое бытие. Так и ты станешь сказкой для самого себя, структурируя и комментируя свою Самость.

Хор: Игла разума пробивает оболочку яйца мира. рождается новый автор, и, дай Бог, он будет лишен того страха, который опять-таки убьет его.

Я: Но нет, это будет в ином мире... В мире реченных речей, где речь убивает текст.